Как Оскар Уайльд начал писать свои сказки?

Как проповедник эстетства и аморализма — Оскар Уайльд — смог создал столь глубоко нравственные сказки? Коснёмся истории их создания.

В 1884 году, уже обласканный вниманием публики, Уайльд женится на одной из своих поклонниц — Констанции Мэри Ллойд. В 1885 году у них рождается сын Сирил, а спустя два года — второй сын Вивиан. Говорят, что именно для своих детей Уайльд и начал сочинять первые сказки. Недаром он заявлял, что «долг каждого отца — сочинять сказки для своих детей, хотя ум ребенка всегда остается великой загадкой».

Из воспоминаний сына О. Уайльда — Вивиана — об отце:«Он был для нас настоящим товарищем и всегда доставлял нам огромное удовольствие своими частыми появлениями в детской. Он оставался в душе настолько ребенком, что обожал принимать участие в наших играх. Когда же он уставал от игр, он умел нас заставить успокоиться, рассказывая сказки про добрых волшебников или какие-нибудь истории из своей неиссякаемой памяти. Он был великим почитателем Жюля Верна, Стивенсона и Киплинга. Однажды Сирил спросил, отчего у него в глазах стояли слезы, когда он читал нам „Великана-эгоиста“, и он ответил, что истинно прекрасные вещи всегда вызывают у него слезы».

На самом деле интерес к этому жанру возник у писателя значительно раньше. По происхождению Уайльд был ещё одним ирландцем, прославившим английскую литературу, и, благодаря своей матери (немного экзальтированной поэтессе) он с детства впитывал многочисленные кельтские мифы и легенды.

Именно сказочный жанр побудил Оскара впервые обратиться к прозе. В 1887 году выходит его «материально-идеалистическая история» под названием «Кентервильское привидение», впоследствии затёртая множеством киноремейков не шибко высокого качества.

Считают, что одним из источников вдохновения этой сказки стало предшествующее турне писателя по США. Вот в «Кентервильском привидении» Уайльд и столкнул лбами американский прагматизм, глухой ко всему чудесному, со старомодной английской романтической традицией. От этого столкновения не выигрывает никто — комичны и американцы, и привидение Сэра Саймона.В лучших традициях Уайльда, «готическая» история переворачивается с ног на голову. Теперь не привидение терроризирует хозяев замка, а хозяева — привидение. На пятна крови, оставленные призраком, американцы отвечают «Непревзойдённым пятновыводителем и Образцовым очистителем Пинкертона», вежливо советуют смазывать Саймону цепи маслом «Восходящее солнце демократической партии», а хулиганистые братья и вовсе измываются над призраком в духе фильма «Один дома».

Выше всей этой феерии и сатиры остаётся только 15-летняя Вирджиния, лишённая пошлого утилитаризма своих родителей и циничности братьев. Только она и способна посочувствовать несчастному призраку, хотя сам сэр Саймон — негодяй ещё тот — ещё в бытность человеком он убил свою жену за неумение готовить.Милосердие и любовь Вирджинии возвращают сказку в романтическое русло — она превозмогает смерть и помогает измученной душе Саймона раскаяться, получить прощение от Бога и обрести покой.

Однако настоящую славу Уайльду среди широкой публики принёс сборник 1888 года «Счастливый принц и другие сказки». Критика оценила сказки очень высоко, все отмечали их одновременно изящный и простой стиль. В 1891 году выходит второй сказочный сборник писателя «Гранатовый домик», и его встретили уже не столь лестными откликами. Критики посчитали, что сказки чересчур перегружены деталями и слишком сложны для детского восприятия.

Последнее замечание вызвало у Уайльда искреннее недоумение. Недаром сам он не любил называть свои сказки сказками. В письмах он нарекает их «короткими историями» или «этюдами в прозе» для «детей от 18 до 80» и рекомендует тем взрослым, которые «не утратили дара радоваться и изумляться».

Выдержки из писем О. Уайльда в газеты по поводу критики «Гранатового домика»:«Он (критик — С.К.) начинает с того, что задается до крайности глупым вопросом: ставил ли я, когда писал эту книгу, своей целью доставить радость британской детворе. …он, похоже, совершенно серьезно предлагает судить о прозе художника на основании такого критерия, как чрезвычайно ограниченный словарь, доступный британской детворе! …делать предположение, что я построил свой „Гранатовый домик“ лишь для той части общества, которая, даже если и умеет читать, то наверняка не умеет писать, настолько же разумно, насколько разумно думать, что Коро написал свои сумерки в зелени и серебре, как наставление президенту Франции, а Бетховен создал „Аппассионату“ с целью заинтересовать биржевых маклеров… …Ганс Андерсен писал для собственного удовольствия, для того, чтобы реализовать свое собственное видение красоты, а так как он намеренно избрал доступные стиль и конструкцию, явившиеся результатом тонкого художественного осознания, вышло так, что огромное число детей получили удовольствие от чтения его сказок; тем не менее его истинных почитателей, сумевших оценить величие этого художника, можно встретить не в детском саду, а на Парнасе».

Кстати, об Андерсене. Влияние этого датского сказочника на Уайльда заметили практически все. Общее есть даже в сюжетных линиях — например, тема трагической смерти и загробного воздаяния («Девочка со спичками»), или тема влюблённой Русалки, лишённой души. Правда, последний сюжет был привычно вывернут Уайльдом наизнанку. Если у Андерсена Русалочка, полюбив, хочет обрести душу, то у Уайльда наоборот — именно во имя любви рыбак отказывается от души. Более того — черствеет не человек, лишённый души, а сама душа, лишённая человека — в результате она даже превращается в некое подобие жуткой андерсеновской «Тени». Влияние датского сказочника большинство критиков не считали минусом — как писал один из них, «если это и эхо Андерсена, то оно вторит ему прелестно».

Находились и те, кто давно уже обвинял Оскара в эпигонстве. Как ни странно, по этому поводу над ним постоянно подшучивал его друг — художник Джеймс Уистлер. Однажды, Уистлер заявил: «Что общего у Оскара Уайльда с искусством? разве то, что он присаживается к нашему столу и подбирает с нашей тарелки изюм из пудингов, который потом развозит по провинции».В итоге Уайльд серьёзно обиделся на друга и разорвал с ним отношения. Исследователи считают, что отголоски этой обиды слышны в таких сказках Уайльда, как «Преданный друг» и «Замечательная ракета» (у Уистлера как раз была картина «Ноктюрн в чёрном и золотом: падающая ракета»).

«Преданный друг»:«- Ведь если бы Ганс пришел к нам и увидал наш теплый очаг, добрый ужин и славный бочонок красного вина, он, чего доброго, позавидовал бы нам, а на свете нет ничего хуже зависти, она любого испортит. А я никак не хочу, чтобы Ганс стал хуже. Я ему друг и всегда буду печься о нем и следить, чтобы он не подвергался соблазнам. К тому же, если б Ганс пришел сюда, он, чего доброго, попросил бы меня дать ему в долг немного муки, а я не могу этого сделать. Мука — одно, а дружба — другое, и нечего их смешивать. Эти слова и пишутся по-разному и означают разное».«До чего же хорошо ты говоришь! — промолвила жена Мельника. — Я даже чуть не задремала. Ну точно как в церкви!»

Более явные источники вдохновения прослеживаются в таких сказках Уайльда, как «Соловей и Роза» и «День рождения Инфанты». Первая по-новому переосмыслила старинную персидскую легенду о Соловье, влюблённом в Белую Розу. В порыве страсти он так сильно прильнул к ней, что пробил сердце шипом и окрасил лепестки возлюбленной в алый цвет. При написании второй сказки писатель, по его личному признанию, вдохновлялся картинами Диего Веласкеса, где в изобилии изображались, как разодетые инфанты (испанский аналог малолетних принцесс), так и придворные шуты-карлики.

О стиле и моральном содержании сказок Уайльда мы поговорим уже в следующей — заключительной статье.